Каюсь, как-то до этого не задумывалась о подобной рубрике - хотя можно и нужно было бы, филолог я или кто?) но вчера прочитала роман Ремарка "Время жить и время умирать" (с утра открыла - и не могла оторваться, пока книга не кончилась) - и он настолько неоднозначные впечатления оставил, что хочется их высказать и по возможности обсудить. Тем более завтра 9 мая.
Главный герой - молодой немецкий солдат Эрнст Гребер. Повествование ведется от его лица - но при этом немного отстраненно. И это очень хорошо, потому что не получается в полной мере сочувствовать герою - да автор этого и не добивается. Эрнст не согласен с методами СС и не согласен с нацистами - но идет и убивает, и стреляет в пленных - потому что все равно их застрелят, что толку что-то делать?.. - и, пока все было хорошо, старается просто не задумываться о том, что что-то неправильно. Начинает размышлять, когда становится понятно, что фронт отступает (действие романа происходит в 1944 году). И, по сути, только когда под угрозой оказываются немецкие города. Перед тем, как ехать в отпуск, герой ведет несколько показательных диалогов с однополчанами. Читаешь их и понимаешь: пока самого тебя, лично тебя, не коснется беда - проще отводить глаза. Как-то ведь же живется.
— Видишь, что мы там вытворяем? Представь себе, что русские то же самое устроят у нас, — что тогда останется?
— Дойдем до нашей границы, и надо заключать мир. Ничего другого не остается.
— Почему?
— Ты еще спрашиваешь? Как бы они не сделали с нами того же, что мы с ними. Понятно?
— Да. Ну, а если они не захотят заключать с нами мир?
— Кто?
— Русские.
Зауэр с изумлением уставился на Гребера.
— То есть как это не захотят! Если мы им предложим мир, они обязаны будут его принять. А мир есть мир! Война кончится, и мы спасены.
— Они прекратят войну, только если мы пойдем на безоговорочную капитуляцию. А тогда они займут всю Германию, и тебе все равно не видать твоей усадьбы. Об этом ты подумал?
Зауэр оторопел.
— Конечно, подумал, — ответил он наконец. — Но это же совсем другое дело. Раз будет мир, они больше ничего не посмеют разрушать.
Он прищурил глаза, и Гребер вдруг увидел перед собой хитрого крестьянина.
— У нас-то они ничего не тронут. Только у них все будет разорено дотла. И когда-нибудь им все же придется уйти.Герой словно прозрел и понял, что все - ложь. Что все - неправда и неправильно. Приехав в отпуск в родной город, он увидел развалины своего дома - город бомбят. Он ходит по развалинам ищет родных или какую-то информацию о них. И опять же его одновременно жалко - и при этом есть ощущение некой справедливости. Оно меня даже испугало. Потому что не получается сочувствовать человеку, который находится в беде, и всем этим людям в этом городе - совсем не получается. И это, пожалуй, главное, о чем я хотела поговорить. Это нормально?
Впрочем, Гребер и сам это понимает. И, переживая о немке, потерявшей ребенка, он думает о сотнях русских женщин, также потерявших своих детей или погибших во врем войны по вине немецких солдат. Вина и ответственность народа - наверное, одна из главных тем книги.
— Я хочу знать, в какой степени на мне лежит вина за преступления последних десяти лет, — сказал Гребер. — И еще мне хотелось бы знать, что я должен делать.
Польман с изумлением посмотрел на него. Потом встал и подошел к книжным полкам. Он взял одну из книг, раскрыл и снова поставил на место, даже не заглянув в нее. Затем опять обернулся к своему гостю: — А вы знаете, какой вы мне сейчас задали вопрос?
— Знаю.
— Нынче за гораздо более невинные вещи отрубают голову.
— А на фронте убивают совсем ни за что, — сказал Гребер.
Польман отошел от книжных полок и сел. — Вы разумеете под преступлением войну?
— Я разумею все, что привело к ней. Ложь, угнетение, несправедливость, насилие. А также войну. Войну, как мы ее ведем — с лагерями для рабов, с концентрационными лагерями и массовыми убийствами гражданского населения.
Польман молчал.
— Я видел кое-что, — продолжал Гребер, — и многое слышал. Я знаю, что война проиграна и что мы все еще сражаемся только ради того, чтобы правительство, нацисты и те, кто всему виной, еще какое-то время продержались у власти и совершили еще большие преступления!
Польман снова изумленно посмотрел на Гребера.
— И вы все это знаете? — спросил он.
— Теперь знаю. А сначала не знал.
— И вам приходится опять ехать на фронт?
— Да.
— Это ужасно!
— Еще ужаснее ехать, когда все это знаешь и, быть может, уже становишься прямым соучастником. Я буду теперь соучастником, да?Рассуждая с Элизабет - своей возлюбленной, нечаянно обретенной на пороге отчаяния в родном городе - о дальних странах, он понимает, что этой войной немецкий народ словно отрезал себя от всего мира.
— Жалко, что я не была тогда с тобой в Париже, — сказала она.
— Хорошо бы поехать туда вдвоем теперь, и чтобы не было войны.
— А нас бы туда пустили?
— Может быть. Мы же ничего в Париже не разрушили.
— А во Франции?
— Не так много, как в других странах, там все это шло быстрее.
— Может быть, вы разрушили достаточно, чтобы французы еще много лет нас ненавидели.
— Может быть. Когда война долго тянется, многое забывается. Может быть, они нас ненавидят.
— Мне хотелось бы уехать с тобой в такую страну, где ничего не разрушено.
— Не много осталось таких стран, где ничего не разрушено, — сказал Гребер. — Вино есть?
— Да, хватит. А где ты был еще?
— В Африке.
— И в Африке? Ты много видел.
— Да. Но не так, как раньше мечтал увидеть.
Элизабет подняла с пола бутылку и налила стаканы до краев. Гребер наблюдал за ней. Все казалось каким-то нереальным, и не только потому, что они пили вино. Слова таяли в сумраке, они утратили свой смысл, а то, что было полно смысла, жило без слов, и о нем невозможно было говорить. Сумрак был подобен безымянной реке, ее воды поднимаются и опадают, а слова плывут по ней, как паруса.
— А еще где-нибудь ты был? — спросила Элизабет.
— «Паруса, — подумал Гребер. — Где я видел паруса на реках?»
— В Голландии, — сказал он. — Это было в самом начале. Там много лодок, они скользили по каналам, а каналы были с такими плоскими и низкими берегами, что, казалось, лодки едут по земле. Они плыли совершенно беззвучно, а паруса у них были огромные. И когда в сумерках лодки скользили по лугам, эти паруса напоминали гигантских белых, голубых и алых бабочек.
— Голландия, — сказала Элизабет. — Может быть, мы могли бы после войны уехать туда? Пить какао и есть белый хлеб и все эти голландские сыры, а вечером смотреть на лодки?
Гребер взглянул на нее. «Еда, — подумал он. — Во время войны все представления людей о счастье всегда связываются с едой».
— А может, нас и туда уж не пустят? — спросила она.
— Вероятно, нет. Мы напали на Голландию и разрушили Роттердам без предупреждения. Я видел развалины. Почти ни одного дома не осталось. Тридцать тысяч убитых. Боюсь, что нас и туда не пустят, Элизабет…
Она помолчала. Потом вдруг схватила свой стакан и с размаху швырнула на пол. Он со звоном разлетелся вдребезги.
— Никуда мы больше не поедем! — воскликнула она. — Незачем и мечтать! Никуда! Мы в плену, нас везде проклинают и никуда не пустят.Время жить, которое, казалось, наступило во время отпуска - точнее, было вырвано у уже пришедшей в город войны - быстро закончилось. Эрнст опять поехал на войну - только уже куда острее чувствуя себя соучастником всего этого. Распространено мнение, что солдат выполняет приказ - значит, он не виноват в том, что творит. Но действительно не виноват ли? Этот вопрос Ремарк также ставит перед читателем. И Гребер все сильнее склоняется к мысли, что - виноват. Каждый, кто допустил - виноват и соучастник. Но возможно ли жить с этими мыслями? Что с ними делать? Он продолжает воевать. Невероятно тоскливо, тошно и страшно сражаться за то, во что не верит, чудом спасаться от смерти.
В какой-то момент композиция романа закольцовывается. Как и в самом начале, в плен к немцам попадает 4 русских партизана - хотя последнее точно неизвестно, оружия у них не нашли. Надо дождаться решения от главного штаба - что с ними делать? Гребер вызывается посторожить пленников, спасая их от своего однополчанина, увлеченного нацистскими идеями - он хотел изнасиловать женщину, а остальных пустить в расход. Он в целом по-доброму к ним относится, размышляет даже - не отпустить ли их? Подворачивается случай. Отряду надо спешно уходить - наступают русские. Тот фашист прибегает к Греберу и предлагает убить пленников. Герой отказываетя, убивает однополчанина и выпускает пленников. Те убегают... Но, убегая, достуют откуда-то винтовку, и старик-партизан убивает Эрнста.
И мне опять одновременно жалко и не жалко его. Потому что, по сути, ему зеркально возвращается то, что он делал до этого. И потому что он выступает на стороне врагов моего народа. Но при этом он вызывает сочувствие... Я так и не смогла разобраться до конца с теми эмоциями, которые вызвала у меня книги. Но очень рада, что прочитала ее - и, наверное, это было очень вовремя и очень в тему моим размышлениям.
Насколько велика ответственность отдельного человека за происходящее в его стране? Как определить меру вины?
Напоследок еще одна цитата.
— Вы правы, — сказал Гребер. — Когда спрашиваешь другого — это все-таки попытка уклониться от решения. Да я, вероятно, и не ждал от вас настоящего ответа, на самом деле я спрашивал себя. Но иногда удается спросить себя, только когда спросишь другого.
Польман покачал головой.
— Нет, вы имеете право спрашивать. Соучастие! — вдруг сказал он. — Что вы в этом понимаете? Вы были юны, и вас отравили ложью, когда вы еще ни о чем не могли судить! А мы — мы видели и мы дали всему этому свершиться! Что тут виной? Душевная вялость? Равнодушие? Ограниченность? Эгоизм? Отчаяние? Но как могла так распространиться эта чума? Да разве я каждый день не размышляю об этом?
